Несотовое эссе: Крест и Полумесяц

Есть на свете одно село.

Вольное называется.

Красивое название, правда?

А как прекрасен его смысл!

«А на что мне какое-то село?» — спросит кто-то невозмутимый.

«А на что мне красивое название?» — задаст вопрос кто-то недоверчивый.

«А на что мне смысл, интрига-то в чем?» — станет торопить кто-то нетерпеливый.

Каждый, у кого возникнут такие или подобные вопросы, по-своему прав.

Зачастую сам бываю недоверчив и думаю: «А что кроется за обещаниями?»

Почему так думаю?

Потому что, замечаю, поубавилось доверия между людьми.

Исход доверия и искажает ландшафт человеческих отношений.

Не станем спрашивать: почему искажается строение души.

На некоторые вопросы порой и отвечать не хочется.

«Я правдою по горло сыт.

А перед смыслом ум пасует», — заметил в свое время большой поэт*.

Верно заметил: знание причин многих «зачем?» и «почему?» может жизнь укоротить.

Не потому ли нет на свете ничего прекраснее умного молчания?

...На картах федеративного устройства страны села не обозначаются.

И как-то нехорошо получается, нехорошо.

Карта страны (и не только нашей) не включает свою, очень важную, составную.

А есть ли на свете страна без сельского населенного пункта?

То-то и оно.

И все-таки села на картах есть.

Есть в виде условных предельных точек общегеографических карт субъектов страны.

Так вот, Вольное — поселение одного из районов Астраханской области.

Расположено оно недалеко от начала, пожалуй, самой большой в мире речной дельты.

Скажу вам: хорошенькая условная точка!

Почти тысяча дворов раскинулась по обе стороны небольшой речки Ашулук.

На самом деле Ашулук не речка, а рукав большой реки Ахтубы.

Но и Ахтуба не река, а рукав великой Волги.

Как известно, всякий рукав — ответвление основного русла.

Получается, и Ахтуба, и Ашулук несут воду одной реки — Волги.

Вода одной реки течет в трех по-разному называемых руслах!

Сколько принятых не сегодня условий скрывает порой наша жизнь?!

И знаем мы более-менее точно разве что свое русло, а вот где его исток?

Прошу прощения, отвлекся.

Стоит прикоснуться к воде, считай, к источнику жизни прикоснулся.

...В нижнем течении Волга образует с Ахтубой две почти параллельные прямые.

Параллели те пересекают огромную горизонталь.

Горизонталь — просторы великой степи.

Вы не увидите ее пределов, если даже доведется на самолете здесь пролетать.

Но заметите на лике земли широкую, вытянутую с севера на юг, зеленую полосу.

Полоса та — обширная Волго-Ахтубинская пойма.

Вольное находится на левой стороне той самой поймы.

Западная часть поселения — в буйной зелени.

Восточная — на выжженной солнцем глади степи.

Село — на стыке двух ландшафтных зон.

Интересный факт, правда?

Здесь у мастера ломанных пространств Сальвадора Дали кисть бы ослушалась руки.

Но это так, к слову.

Для нас важнее другое обстоятельство...

По степной окраине Вольного пролегает широкая оживленная автотрасса.

Ведет к большим и малым городам и весям моей огромной страны.

С севера на юг.

С юга на север.

Интересно, не так ли?

Природа совместила два ландшафта — пойму и степь.

А на стыке ландшафтов человек построил село и провел свою линию — дорогу.

На лике земли таких сгустков мест обитания, пересечений и наложений линий как природных, так и сотворенных разумом и руками человека — тьма и тьмы.

Вот они-то и интересуют нас.

...По степной окраине Вольного, как нам стало известно, проходит автотрасса.

Здесь-то и начинаются самые интересные пересечения.

За полотном асфальта автодороги — два почти слившихся у оснований бугра.

Хребты их, расходясь под небольшим углом, уходят на восток, в степь.

И образуют несвойственное для этих мест начертание... латинской буквы v.

У самого разветвления бугров — на внутренней стороне их склонов — два кладбища.

...По одной стороне одной и той же дороги — два кладбища.

Православное и мусульманское.

Одно — в крестах.

Другое — в полумесяцах.

Крест и полумесяц...

Высшие сакральные символы европейско-азиатского культурного круга.

Рядом друг с другом.

И будто две вертикали отходят от лика земли.

И будто две линии прямой связи.

Как знать, может, с иными горизонтами?

...Асфальт автотрассы выразительно выводит здесь прямую бесконечности.

Линию бесконечности пересекают два коротких отрезка грунтовых дорог.

Оба отходят от села.

Оба заканчиваются у кладбищ.

Это не столько дороги, сколько сухие, твердовыбитые на глине белые нити.

На них не растет трава.

И не потому, что по ним, случается, ездят.

Но не растет, и — все.

Не зря суфии Востока говорят: путь непрерывности потока жизни записан на песке.

...В степи горизонт ясен и чист, и огромно небо над тобой.

И похож огромный купол неба на сводчатый верх православной церкви.

И похож огромный купол неба на сводчатый верх казахской юрты.

И небо одно над обоими кладбищами.

И степь одна на оба разных кладбища.

Но разные ли они?

Задача-то у них одна — хранить память об усопших.

И не играет здесь роли, кто ты: хлебопашец, скотовод или светоносный император.

Не играет роли и то, в чем положили тебя в землю.

В сосновом, дубовом, золотом гробу или последней рубашке — белом саване.

Всем нам отведено на лике земли последнее пристанище.

И отмерено оно каждому по росту.

И лишь немного превышает его.

И — не более...

Мало кто торопится на то, последнее на земле место.

Более того, туда не принято спешить.

Хотя человек рвется обладать по сути всем, что есть на этом свете.

И в поспешности обладания наступает не то что на пятки — на голову другого.

И только последнее место под солнцем и луной, похоже, примиряет всех.

И только последнее место под солнцем и луной дается нам без ссоры и драки.

Дается, — и это важное условие! — как и наша жизнь — без нашего участия.

Как решат живые, так и будет.

Но не обделят нас местом на этой земле, не обделят.

И некогда сложный, зачастую противоречивый случай сочетания смысла интересов единственного числа с множественным, становится сухим остатком костей.

Кости...

Все, что остается от нас.

Kости...

Наш единственный неизрасходованный остаток, запечатанный во чрево земли.

Остаток того, что оказалось излишним?

То есть ненужным бестелесной душе?

Извините, отвлекся.

Стоит прикоснуться к сочетанию бесконечного и конечного, как тут же перестаешь принадлежать себе.

Вернемся к Вольному.

О возникновении села гласят история и легенда.

Не слабая условная точка, правда?

Всего лишь точка, а связана и с историей, и с легендой.

История и легенда...

Два вида повествования.

Первое — близкое к точности описание какого-либо события.

Второе — тоже событие, но не записанное, а сохраненное памятью поколений и потому только претендующее на достоверность.

Но и то, и другое — две устойчивые линии связи.

Две магические, наполненные энергией жизни линии сквозь время.

Не все предельные точки на картах имеют столь прочные связи с прошлым.

Основано Вольное, видимо, в начале ХVIII века.

Почему видимо?

Потому, что нет о том записей.

Не торопитесь, не торопитесь...

Не думайте, что поймали меня на слове.

Отсутствие записей не означает отсутствия истории.

Но отсутствие записей не означает и пренебрежения историей.

Порой историю бывает записать некому.

Так, похоже, случилось и с Вольным.

Не было в моем селе со дня основания церкви, как и мечети не было.

Село по сравнению с деревней полиэтнично.

Не потому ли обитатели Вольного не сочли нужным выказывать вероисповедание?

Исповедание веры — дело интимное, глубоко внутреннее.

Впрочем, могу и ошибаться.

Могли люди, к примеру, не собрать денег на возведение храмовых сооружений.

Так это или не так — не мне судить.

Но именно начало ХVIII века принято считать за точку отсчета зарождения села.

Начало века...

Координата, конечно, расплывчатая.

Но именно она закреплена в изустных повествованиях старожилов.

В свое время сам в том убедился: добросовестно перебирая свои истоки, больше двадцати уважаемых дедов и аксакалов сказали мне, что Вольному поболее трехсот лет будет.

Итак, история.

Пришли сюда люди из центральных районов России и Казахстана.

Зачем?

Затем, что устали одни от смертного боя батогами на конюшне.

Другие — харкали кровью от межродовой розни.

Вот и снялись люди с насиженных мест в поисках воли и лучшей доли.

А есть ли на свете более действенные мотивы, чем поиск свободы и судьбы?

То-то и оно.

Так вот, искали люди волю и лучшую долю.

Искали...

И нашли.

И ту, и другую.

И те, и другие.

Так и сошлись.

Легенда именует село иначе — Котлы.

Котлы звучат более приземленно, чем Вольное, не так ли?

И веет от той приземленности тяжелой убедительностью сытости.

При условии, конечно, если есть что в котел положить.

Не зря, видать, пожилые люди всей округи называют мое село Котлами.

Старшее поколение на своем веку многое испытало и многое знает.

Но это скорее косвенная параллель, а не прямая.

Хотя как сказать?

Можно сколь угодно быть вольным, но едва ли свободным от желудка.

Жизнь чаще простого хлеба больше требует, чем высоких материй.

А тут как раз парочка котлов подвернулась.

Булькают...

Бормочут что-то на своем пищетворном языке.

Парок вьется над закопченными деревянными крышками.

И запах...

Запах томленной на медленном огне пищи.

Вкусный, сытный запах съестного.

Ну-ка, ну-ка, а что там под крышкой-то?

О-о-о!..

Баранья лопатка выставилась.

Мяса не пожалели: полбарана в котле, точно.

Медленные пузыри бульона перекатывают крупные куски молодой картошечки.

Пластаются с ними в тонком налете жирка кружки красных помидоров.

Движение варева прижало к стенке белые головки репчатого лука.

И, как полагается, лаврушечка, укропчик...

И вся та благодать отдает мучным ароматом сделанной вручную лапши.

Бог мой, под ложечкой засосало!

Живо представил себя на покосе, когда, отпахав от зари до обеда, горячий, прокаленный жарким солнцем, пропитанный запахом скошенной травы, металла и солидола, поскольку пришлось менять два сломанных сегмента косилки, преодолевая приятную колюче-ломкую усталость натруженных мышц и суставов, приподнял крышку котла, что-то будет на обед? — а затем, после теплого душа, с хрустом вытягивая на жестком топчане полевого стана позвоночник, руки, ноги, — все тело, прилег на время в сладком ожидании пищи; аппетит, сами знаете, как у молодого волка, только пища и способна вернуть затраченную тобой энергию.

А вокруг — говор и смех молодых, крепких, горластых мужчин.

Веселых, загорелых, мускулистых.

Шутки, подначки раздаются...

Кто-то, не желая ждать очереди в душ, с разбега бросается в воду протоки.

И, перехваченный отважной силой молодости и здоровья, кричит: «Хоро-шо-о-о-о!»

Какое сладостное ожидание!

Извините, котлы чуть от легенды не увели.

Итак, легенда.

Во время закладки села нашли здесь якобы два больших бронзовых котла.

И относит сказание их происхождение к монгольскому следу в нашей истории.

Не стану оспаривать ее истинность.

Но едва ли стояла на тех котлах надпись с указанием имени владельца.

Скорее всего на них была оттиснута печать мастера-изготовителя.

Производитель всегда дорожил качеством своего товара.

И котлы из легенды важны для нас как образцы хорошей работы человека.

Простые творения, пройдя сквозь время, в нем, во времени, и остались.

Раб ли, свободный ли мастер их отлил, неважно.

Важнее то, что память людей сохранила находку именно двух больших котлов.

...В прошлом здесь пересекались важнейшие торговые пути.

Шли товары из многих ареалов человеческих сообществ.

Из Скандинавии.

Из Средиземноморья.

Из Центральной Азии.

Из Индии.

Из Китая.

Из Ближнего и Среднего Востока.

Из арабского Магриба Африки...

Один только Великий шелковый путь двумя ветвями огибал Каспий с юга и севера.

Вот и рисует фантазия варианты событий с нашими котлами.

Но не относитесь к ним серьезно: на достоверность я не претендую.

...Торговый путь, как известно, далеко не безопасен.

Даже сейчас.

Вы с этим, полагаю, согласитесь: печать то и дело говорит о грабежах на дорогах.

Всякое могло случиться.

Кто знает?

Не всегда отряды сопровождения могли уберечь людей и караваны с товарами.

Допустим, стали люди на ночлег и маленький грабеж случился.

Караван с товаром увели, людей пленили.

И остались на месте привала одни котлы.

Что они по сравнению с ценностью каравана товаров?!

Так, пустячок.

Все, все, понял вас...

Обид и невзгод, говорите, и в нашей жизни предостаточно?

Хорошо, пусть будет по-вашему.

Возьмем более банальный и, скажем, безобидный, случай.

Обронил наши котлы утомленный погонщик или купец.

Викинг ли, эллин ли, араб ли, эфиоп ли, перс ли, китаец ли, хазарин ли местный...

Какая разница?

Потерял — и все.

И занес песком те котлы афганец**.

И лежали они до поры, пока не ударилась о них кирка или лопата.

Но легенда, утверждаете, относит наши котлы к монгольскому следу?

Слышу возражение, слышу...

Не ради спора высказал я свои версии.

Засомневался просто, что котлы монгольские.

Но сомнения мои развеяла привязка ко времени.

И не копеечная привязка: в ней заявляет о себе голос эпохи.

И ассоциируются мои Котлы с Мамаем, и все тут.

«Будто Мамай прошел», — гласит народная поговорка о разорении и хаосе.

Да, наделал, конечно, Мамай в свое время шороха, будь здоров.

Поболее Субудай-богатура и Бату Великолепного накуролесил.

Пред ликом Азии: Субудаем-богатуром и Бату Великолепным затрепетала Европа.

А Мамай, изрядно наследив в своей истории, тихой сапой вошел и в нашу.

Считай, родным стал разбойник, коль в школьные учебники истории вошел.

Как, видимо, станут со временем родными и те, кто наследил совсем недавно.

Они, кстати, не затерялись во времени и уже обитают в речевой ткани поговорок.

Не с лучшими, правда, характеристиками: имена-то нарицательными стали!

Каждый вспомнит свое, закрепившееся на уме, шершавое имя.

Однако, не будем о грустном.

Люди все равно выправят искривления времени.

Как?

Молча.

Определяя условия, в которых придется жить, многие сначала недоверчиво прищурятся и, пряча во взгляде немой вопрос: «Той ли дорогой идем?» примут лишь то, что смогут принять, а время утвердит только принятое людьми.

Ну вот, опять отвлекся.

Таков уж магнетизм силовых полей параллелей.

Вернемся к нашим Котлам.

Не зря безымянный творец легенды привязал их к монгольскому следу нашей истории.

В двенадцати километрах севернее Вольного находится село Селитренное.

И связывает оба поселения все та же, известная нам автотрасса.

Когда-то на месте Селитренного был город Сарай-бату — столица Золотой Орды.

Золотой Орды и Сарая-бату нет.

Селитренное есть.

Что осталось от выразительно-жирной точки эпохи во времени и пространстве?

Едва уловимая условная предельная точка.

Того, что оказалось не излишним?

К чему это я?

Пробудился во мне исчезнувший кипчак.

Разгорячился во мне неведомый хазарин.

Возмутился во мне незнакомый половец.

«Люди жили тут и до возникновения Вольного», — говорят.

«Но не дай возмущаться нам и дальше», — сдерживают они, думаю, себя.

И шепчут они горячо и убедительно.

«В прошлом, — утверждают, — не все было тронуто кровью.

И жили мы больше соседствуя, чем враждуя.

И чаще обменивались товарами, чем угоняли друг у друга отары, стада и табуны.

И учились друг у друга, перенимая навыки труда, ремеслам.

Случалось, скрывать не станем, умыкали невест в чужих городищах и становищах.

Но и пиры закатывали потом на все городище и матушку-степь.

Когда надо было, как на Калке, против общей беды объединялись.

Но, слушая нас, осторожным будь.

Иначе ляжет империя твоего тела, пораженная проклятой болезнью крови.

И будет в тебе великое недомогание.

Но знай, было нас здесь тьма и тьмы.

Каганаты были.

Царства были.

Империи были.

Но кто оказался тут первым, едва ли скажет сама Всемирная история.

Если бы знала, думаем, давно бы сказала.

Доподлинно о том разве что только Создатель знает.

Так что пусть все будет так, как оно и было.

Мы все стоим на плечах друг у друга.

И имеем то, что имеем...»

И умолкли.

И остался только факт.

Сошлись когда-то в Вольном — Котлах крыльями огромный и немалый народы.

И стало село наполовину русским, наполовину казахским.

Жили, живут и, надеюсь, будут жить здесь люди.

Как пахали землю, так и будут ее пахать.

Как пасли скот, так и будут его пасти.

Потребуется — новыми знаниями овладеют.

Надо будет — новые специальности освоят.

Вот-вот придет на село газ, значит, горячая вода тут же появится.

А там, глядишь, — до симфонического оркестра рукой подать.

Для этого нужен всего-то навсего один, увлеченный идеей, человек.

Впрочем, сейчас — не о том.

Сейчас о том, что, как стояли здесь вперемешку дома, так и будут стоять.

Как связывали люди свои судьбы смешанными браками, так и будут связывать.

Одним словом, соседствовали, соседствуют и будут соседствовать люди.

Соседствуют и кладбища.

...Стоят себе рядышком на внутренних склонах двух бугров два кладбища.

Православное и мусульманское.

Одно — в крестах.

Другое — в полумесяцах.

И смотрят друг на друга.

А еще на село смотрят.

На автотрассу.

На степь.

На солнце.

На луну.

На две ведущие к ним, незарастающие травой твердые белые нити грунтовых дорог.

И — на линию света без начала и конца — густые сливки Млечного Пути.

...Когда-нибудь и где-нибудь прервется линия и моей жизни.

И перед тем, как вынесут то, что станет в итоге и моими костями, посмею ли спросить у Создателя, в чем смысл жизни?

Не посмею: смелости не хватит.

Как только представлю, что позволил себе дерзость такую, — мороз по коже.

Душа леденеет.

Язык костенеет.

Вопрос — показатель степени ответственности человека.

И жутко мне становится.

Не потому, что строг Создатель ликом.

Нет...

Иная жизнь — не то место, где задают вопросы.

Иная жизнь — место, где скорее всего спрашивают, и очень строго.

Еще осерчает Создатель.

Сдвинет сурово брови: «Что, трудно было на Земле узнать? Чем ты занимался там?»

Что отвечу Ему?

И стыдно мне от того.

Но прости, Создатель, — гораздо стыднее от другого.

В моем невоюющем(!) государстве хватает героев сражений, и почти нет героев труда.

О героях сражений хоть что-то, но говорят, а о героях труда разве что шепотом.

Деньги, говоришь, любят тишину, и это они изменили характер труда?

Не без этого.

Но, согласись, освоение нового — приложение сверхусилий, а это уже героизм.

Ты считал, сколько тех, кто прилагает сверхусилия, чтобы не уронить себя?

Многое, конечно, теперь изменилось: даже характер детских игр стал иным.

Но суть-то их, извини, осталась неизменной, как и суть труда.

Ландшафт человеческих отношений изменился?

Некогда ровный в своей организации, он стал неровно-ломким?

А-а-а!..

Вон оно что, оказывается, вырывает наши корни!

Только вот где нет корней — нет ни стеблей, ни плодов.

Как же тогда, Создатель, выполнять Твой завет: плодиться и размножаться?..

И трепещет подбитой на лету птицей душенька.

Видимо, случилось то, что случилось: перестал котел варить, и все.

И кто-то подлый шепчет на ухо коварно и вкрадчиво.

И подсказывает греховный ход мыслей.

И подталкивает на поступки с последствиями проступков.

«А грех, — утверждает, — замолить можно: заплати за свечку, а если иной ты веры — сотвори свою молитву, и — простил себя... Всего-то дел: взял кистень — и на дорогу, и все — и сыт, и пьян, и нос в табаке!»

И снова становится мне стыдно.

Оттого только, что мысль греховную допустил.

Прости меня, Создатель!

Всего-навсего чай мой давненько без молока.

Мелочь вроде, а как утратился аромат жизни!

Кто это шепчет: «Надо жить и радоваться, и все будет в шоколаде?..»

А-а-а, я вас, оказывается, не так понял!

Это меняет дело.

Только не навязывайте мне ваши установки: свой хлеб я в поте лица добываю.

Сгинь, нечистая сила!

Мои видения рисуют иную картину.

Есть на свете на стыке двух ландшафтных зон одно село.

На его восточной окраине — два кладбища.

Православное и мусульманское.

Одно — в крестах.

Другое — в полумесяцах.

Крест и Полумесяц...

Два, пусть условных, но доведенных до совершенства знака судьбы многих и многих.

Крест и Полумесяц...

Два разных, но одинаково сокровенных стука в одни и те же небеса.

Крест и Полумесяц...

Сильно их воздействие.

Красиво умное молчание.

И — гармонична близость.

Почему не замечал вас, Крест и Полумесяц, раньше?

Мал был и глуп, вот и не замечал.

Почему заметил теперь?

Видимо, созрел и стал понимать язык молчания.

На этом свете нет молчания как такового.

Молчание — язык непознанного.

Если точнее, — предисловие к постижению миров.

...И плыву я по звездной дороге неба.

По Млечному Пути плыву.

Со многими.

Гребу в золотом челне Полумесяца.

И парус мой — на мачте-кресте веры еще большего числа людей.

И все мы, кто в лодке, удивляемся.

Так схожи веры наши в жизнь и в смерть.

Так схожи веры наши в высшую справедливость.

И знаем мы разницу между добром и злом.

И знаем мы разницу между пользой и вредом.

Значит, долго будем жить.

Значит, с пользой будем жить.

Значит, напишем еще прекрасные протяжно-напевные, идущие от сердца песни.

И — споем на празднике жизни.

- Когда?

Прошелестел вдруг тихий-тихий вопрос.

И я, как ни странно, оказался неготовым к нему.

И не я это ответил, не я!..

Само по себе наружу вышло давно продуманное:

- Когда образумится, и станет чистой линия чувств, помыслов и действа.

- А что?.. Тешит сердце, вселяет надежду...

Полузадумчиво-одобрительно произнесло молчание.

После чего бесстрастно констатировало:

- Ты развернул всего лишь одну условную точку, а в ней нашел две другие, — не менее условные. Они-то и вывели важнейшее из условий — линию дороги. Именно на ней — на линии дороги — строится, разрушается и снова отстраивается неиссякаемость человеческого «Я». Вот и рассказал о том, как жил в эпоху исхода доверия и утраты определенности, но не исказил строения души.

К этому посылу я оказался готов.

Но почему-то счел нужным уточнить:

- Не жил, а живу.

- Какая разница?

Вопрос молчания подкупил отсутствием оценки.

Затем — скрытым смыслом недосказанного.

И, наконец, обнаженностью результирующего довода:

- Дойти до точки — отдать что взял, вернуть что видел, сказать что слышал. Входи, дом молчания твой!

И я вошел.

В этом доме — нет дверей.

В этом доме — нет стен.

В этом доме — нет верха.

В этом доме — нет низа.

Это странно-гулкая тишина всепроникновения всего в себя и себя во всё.

Москва — Астрахань — Москва

_______________

* Давид Самойлович Самойлов (наст. фамилия Кауфман (1920 — 1990).

**Афганец — местное название сильного весеннего юго-восточного ветра, сопровождаемого длительными песчаными бурями.

© СОТОВИК